КРОПОТКИН, ДОСТОЕВСКИЙ И МЫ С ТОБОЙ

  

«Почему вы сегодня так задумчивы, Петр Алексеевич?» – спросил я.

«Знаешь, я решил перейти на летнее время, – серьезно ответил Кропоткин, – буду будить тебя не в четыре утра, как раньше, а в три. Я подсчитал, что так мы убьем сразу двух зайцев, – и ты сможешь с ленью побороться, и я смогу посмотреть восход солнца. Мне нравится слушать пение птиц на восходе, а у тебя интерпретации чем раньше время суток тем более светлые, что ли».
«Ну ладно, – нехотя ответил я, осознавая неизбежность такого хода событий. Время пробуждения задает тот, кто будит, а не тот кого. Хоть мой раннеутренний собеседник и раздробил башку «князю мира», о чем писалось в 5-й Корове, сам он продолжал оставаться князем, и в нашем общении играл роль первого среди равных. – О чем будем сегодня?»

«Ты уже прочел книгу, написанную не тобой, а кем-то другим? – хитро спросил Кропоткин, и в добрых глазах революционного аристократа загорелся тот самый «веселый огонек», который заметила Эмма Гольдман. Он дружелюбно наслаждался ошеломлением, которое, по-видимому, застыло на моем лице. – Не ищи. Нет таких».

в публикации использованы фото Кропоткина работы Надара, фото Достоевского работы Лоренковича и картина "Янус" художника Кристиана Цветанова

Огоньки. Ох уж эти огоньки! Бывает, зажжет случайный встречный свечку у тебя в душе, потом исчезнет из жизни твоей навсегда, а свечка та все горит и горит, как будто ты сам ее поставил перед иконой-зеркалом и следишь, чтобы не задуло. Да можешь ли ты вообще встретить кого-то еще, кроме самого себя? Ответь «нет» – и картина мира, разрезанная надвое всеобщим натренированным косоглазием, сольется в единое, цельное существование.

«За изображением Раскольникова я чувствую самого Достоевского, который пытается разрешить вопрос: мог ли он сам или человек вроде него быть доведен до совершения преступления, как Раскольников, и какие сдерживающие мотивы могли бы помешать ему, Достоевскому, стать убийцей? Но дело в том, что такие люди не убивают. Кроме того, люди вроде судебного следователя или Свидригайлова принадлежат к области романтического изобретения. Люди свидригайловского типа не рассуждают о своих пороках, а те, которые рассуждают, не достигают порочности демонического героя этого романа».*

Достоевский не уверен в себе. Он боится, что если ему, Достоевскому будет «все дозволено», то он непременно начнет повторять эксперименты Раскольникова или кого-то еще из сотворенных его умом чудовищ. Он чувствует внутри себя монолитный, рвущийся наружу эгоизм, который нужно подавлять. Поэтому страх как страховка, страх наказания за грех необходим как кандалы для внутреннего монстра, которого Достоевский считает «собой». И свои страхи он зеркалит на всех остальных. У Кропоткина же просто нет такой моральной проблемы, для него и так анархия, и так все дозволено, нет никаких «если» – но ничего плохого для окружающих при этом не случается. Автоматически он распространяет собственную реализацию человеческого позитива на других. Но куда же подевался его собственный внутренний монстр? Ответ прост: Кропоткин каким-то образом потерял идентификацию с эго, с той коварной личной обособленностью, которая ради своей выгоды способна на все. Ему некого усмирять страхом, а занесенную над его головой религиозную палку князь с негодованием отбивает прочь.

Конрад Лоренц писал в «Агрессии»: «Я долго раздумывал, где промежуточное звено между обезьяной и человеком, пока наконец не понял: мы и есть это переходное звено». А что же дальше? Каков процесс перехода? Один из вариантов – «путь птицы». Сдвигается парадигма самоотождествления и случается внутренняя победа человека над «переходным звеном» через понимание собственной, уже заложенной в потенциале не-эгоитсичности, не-делания, не-обладания.

В момент когда происходит этот революционный скачок эволюция переключает шестеренки, лишая личность возможности проявлять агрессию в ее архаичной форме, ритуализируя ее. Топор занесенный над головой процентщицы сам собой превращается в театральную бутафорию из папье маше. С Кропоткиным этот переход произошел спонтанно, а вот с Достоевским нет.

Тут уместно вспомнить еще эффект Даннинга-Крюгера в той его части, когда компетентные люди склонны видеть в окружающих равно компетентных, таких же как они сами. Вот и наш князь видел вокруг множество homo kropotkinus, «кропоткиных», то есть самого себя, уже совершившего вышеописанный скачок. Достоевский, конечно же, тоже описывал самого себя. Но уровень его компетенции в вопросе эволюционных шестеренок оставался на более низкой передаче.

«Достоевский находит истинное удовольствие в описании моральных и физических страданий этих униженных, он наслаждается, изображая те умственные страдания, ту полную безнадежность и ту придавленность человеческой природы, которая характеризует невропатологические случаи. Наряду с подобными страдальцами вы найдете, правда, несколько других, страдания которых носят такой глубоко человеческий характер, что они завоевывают все ваши симпатии; но все же любимыми героями Достоевского являются люди, думающие о себе, что они не обладают достаточной силой, чтобы завоевать уважение, или даже не имеют права, по их мнению, чтобы с ними обращались как с человеческими существами. Они обыкновенно делают скромную попытку защитить свою личность, попытка эта не удается, и вслед за тем они подчиняются гнетущим обстоятельствам и не повторяют больше этой попытки. Они погружаются в безнадежное отчаяние и умирают или от чахотки, или от нищеты, или, наконец, делаются жертвами какой-нибудь психической болезни, чего-либо вроде сумасшествия, с ясными промежутками, во время которых они могут подниматься до вершин человеческой философии; иные же ожесточаются настолько, что совершают преступление, в котором, впрочем, немедленно раскаиваются»...

Я вдруг осекся, в мозгу сверкнуло, что старик напутал с переводом часовых стрелок, сделав зеркальную ошибку и гуманно разбудив меня в пять, а не в три… но тут же подумал: да какая, собственно, разница?! И продолжил.

Оба отсидели. Но Федор Михайлович так и остался на каторге. Дверь клетки открыли, но выйти он боится. Сломали, вколоти страх перед самим собой, спонтанную убежденность, что как только он выйдет за очерченный горизонт дозволенности, сразу начнет творить зло. Для Достоевского мир – грех, а дьявол – законный того мира князь, имеющий власть и над его греховной душой. Только религиозные наручники могут спасти его от пособничества тьме. Выйти за горизонт умозримого "себя"? Категорически нет! Тюряга двойственного мышления, где за каждый луч медитативных инсайтов полагается по сорок плетей ментальный самоистязаний. 

«Главная идея автора, насколько она самому ему ясна среди бездны живущих в нем противоречий, та, что в человеке столько низких страстей, что удержать его от полного безобразия может не идеал, даже не вера, не христианство, а только могучая церковь».

Для Кропоткина же дьявол – это узурпатор, верить в законность власти которого само по себе преступление. Он не верит в неизбежность зла, не видит его как некое единое целое, не боится. Разумеется потому, что зеркаля самого себя на объекты, не страдает вышеупомянутым косоглазием.

Достоевскому нужна была рука, которая помогла бы ему выйти из клетки, другими словами, Гуру. Кропоткин спонтанно научился у Пространства. Сибирские путешествия незаметно для него самого трансформировали его мировоззрение. Конечно, такое случается далеко не с каждым, но вот повезло.

Достоевский интерпретирует в парадигме раздробленного, отдельных личностей что и называется «психология». По сути, религия Достоевского – это зачатки того культа психологии, который завоюет мир в 20-м столетии. Психология, она как ньютоновская физика, хорошо описывающая явления материальной природы в ограниченном диапазоне, описывает сознание в определенном, но узком «диапазоне сознания», где каждый заключен в личную клетку «меня», «моего», – тем самым сжимая, спазмируя во множество разделенных «эго» единое и безграничное Пространство. А последующий анализ личных мотиваций ведет к подписанию кармических – или райско-адских, если предпочитаете аврамический дискурс – признательных показаний и соответствующих приговоров. Кропоткину же психология не особо интересна, его захватывает единый эволюционный процесс.

Достоевский напряженно думает, обхватив руками голову. Кропоткин расслабил мышечный спазм и, устремив взгляд в бесконечное пространство, «ловит» приходящие оттуда волны эволюционного будущего. Он не то чтобы «приходит к правильным выводам», он сам является правильным эволюционным решением.

Используя лингвистические образы, условный "Достоевский" - - это вызывающие головную боль лабиринт "если", а условный "Кропоткин" - - это свершившийся и необратимый позитив "уже". 

Тургенев говорил про Кропоткина, что «он откажется от теракта, если услышит пение соловья». Про птицу Иван Сергеевич точно подметил, но понял ли он, что Кропоткин это пение слышал всегда? Вопрос: зачем тогда вообще бомба? А она у него несомненно была. Да чтобы птицы никогда не смолкали! 

«Да, – подумал я, – не существует книг, написанных кем-то другим – не тобой. И однажды, в силу не зависящих от тебя эволюционных причин, ты сам перестаешь быть «Достоевским» и становишься «Кропоткиным».

И тут я увидел чудо: откуда-то из бесконечных небес слетела ласточка и села на плечо Петра Алексеевича.

«Слушай, а давай этот текст лозунгом закончим?!» – не обращая внимания на птицу воодушевленно воскликнул старик.

«А что, давайте, – согласился я, удивленный как его безразличным отношением к чуду так и намерением поучаствовать в авторстве. Раньше князь как-то не высказывал подобных желаний, и вообще, не пытался непосредственно вмешиваться в стихийные биения композиции, доверив руль мне и ограничиваясь лишь собственными репликами. – Говорите, я запишу».

«Товарищ, смелей! Перестань считать себя Верховенским, Раскольниковым или кем-то из Карамазовых – и ты перестанешь быть ими!»

 

* здесь и далее использованы цитаты из книги Кропоткин Петр - "Идеалы и действительность в русской литературе"

ПРЕДЫДУЩИЙ ТЕКСТ ЦИКЛА