«Все, приехали, тормози», – Кропоткин неожиданно велел остановить машину. Мы вышли.
Я был удивлен. Снаружи ничто не говорило о том, что мы достигли некоего «места назначения», деревья как деревья, лес как лес – ничего особенного, ничего выходящего за рамки обыденности, достойного повышенного внимания. Смеркалось.
Вдруг неожиданно князь развернулся и той самой рукой, которая «не могла крутить баранку» со страшной силой ударил меня в голову. Я не понял в какое именно место пришелся удар – лишь успел осознать, что весь мой мир рухнул. Мое восприятие рассыпалось. Точнее сказать, восприятие осталось, но рассыпалось именно «мое». Не было больше «моих» мыслей, «моих» действий, «моих» переживаний и достижений – осталась только Великая Стихия, бесконечная безличная эволюция, которая, как оказалось, всегда и была мной, и я был ей. А тот отдельный от всего прочего маленький и жалкий эмигрант внутрь самого себя валялся рядом, среди стройных сосен без чувств, сбитый с ног революционным княжеским кулаком.
«Он разбил эго», – только и успелось подумать. Это было приятно, это было возвращение из «когда» во «всегда», из «если» в «безусловно».
«Так надо, – послышался сочувственной голос Петра Алексеевича. – Сам знаешь. Экспроприация персонального сознания».
Обиды не было. Тот кто мог обижаться, тот отдельный лежал сейчас у наших ног. Тот отдельный, частичный. А «я» перестал быть частицей. «Я» стало чем-то вроде волны, стало волной Единого Океана, колебательным процессом в нескольких плоскостях. «С ума сойти, как интересно, – думалось в голове. – волна/частица, это ведь комплементарность!» И не успело так подуматься, как я очнулся и открыл глаза. Я лежал на земле, рядом стоял Кропоткин, я на него жутко злился. Что он ударил меня по лицу. Что-то твердое, выступавший корень или шишка, больно давило в бок. Петр Алексеевич протянул мне руку. Я нехотя принял помощь.
Самоидентификация может быть вертикально-авторитарной: тебе говорят, «кто ты есть», не спрашивая твоего согласия причисляя к определенным группам-категориям, как то: национальность, религия, пол, возраст и т. п. Если ты конформист, то безропотно принимаешь указанную сверху принадлежность к группам.
Второй вариант горизонтально-либеральный: ты сам решаешь «кто ты есть», причисляя себя к некой группе-категории. Например, имея темнокожих папу и маму, родившихся где-то в Южном Судане, и мужские первичные половые признаки, ты настаиваешь на том, что ты шведская женщина. Типа нон-конформизм – но ограниченный горизонтом конвенциональных аксиом, чем-то якобы само собой разумеющимся, а именно: ты не можешь быть никем, определенный набор качеств ты обязан сам себе приписать.
Когда Раману Махарши спросили, что он думает о пьянстве, джняни ответил: «Что такое грехи? Почему, например, человек слишком много пьет? Потому что он ненавидит идею связанности – связанности невозможностью пить столько, сколько хочет. В любом грехе, который он совершает, он стремится к свободе. Это стремление к свободе есть первое интуитивное действие Бога в человеческом уме. Так как Бог знает, что он не связан. Пьянство не дает человеку освобождения, кроме того, человек в таком случае не знает, что на самом деле он ищет свободы. Когда он это осознает, то пускается на поиски лучшего пути, чтобы добиться освобождения».
Хмель самоидентификации. Борьба за переход из одной категории в другую, вместо того чтобы осознать уже имеющийся факт, что ты никогда не принадлежал, не принадлежишь и не будешь принадлежать ни к какой, потому что само твое «я» – условность. Невозможно протрезветь, заменив водку на виски или наоборот.
Мы пришли к третьему, подлинно свободному варианту. Радикальный нон-коформизм, не признающий горизонтов персональности, не признающий эгоистичной субъектности.
Мысль выскочила из колеи. Вместо того чтобы бежать по привычной дорожке, она запрыгала по незнакомым диким ландшафтам. Но почему-то не исчезла убежденность, странным образом скакнув из убежденности «в том то и том-то» в убежденность в ничем. Освобождение от «чего-то» осознавалось само собой, Стихийно, без участия некоего «меня». Мысль как будто одичала, ушла на волю, реверснувшись из рабочей скотины, перетаскивающей обыденный груз из пункта А в пункт Б, в дикое неуправляемое животное, за которым интересно наблюдать, но которое совсем не хочется одомашнивать.
Петр Алексеевич разглядывал меня молча, как бы пытаясь оценить последствия того, что он недавно назвал «экспроприацией персонального сознания». Потом вдруг сказал: «А не является ли твой текст сам вертикально-авторитарным указанием «что делать?»»
Самореференция (самоотносимость). Уроборос, парадокс лжеца и теорема Гёделя. Мой ум обманывает меня всегда, даже сейчас, когда разоблачает себя. И какое доверие может быть к такому "я"! Ограниченность возможности человеческой мысли как таковой. Да, интерпретируя то, что в принципе не поддается интерпретации, приходится использовать псевдосубъектность. Она даже не «псевдо», а «полусубъектность», потому что это не полная пустышка, а одно из комплементарных «я», процесс, генерируемый левым полушарием. Но безусловно ограниченное, неполное и… непомерно амбициозное.
Однако, осознавая псевдосубъектность себя самого, осознаешь псевдосубъектность «других». Слово «других» взято в кавычки, потому что при отсутствии подлинной субъектности собственной никаких «других» быть не может. Кропоткин в самом конце жизни осознал это. В своей последней работе, крошечной по размеру, но сверхзначимой по смыслу, подталкиваемый жесткими обстоятельствами, он приходит к признанию Стихии как единственного действующего начала и некорректности вопроса «что делать?» в принципе.
Эволюционисту – а это по сути значит имперсоналисту, так как эволюция имперсональна – в конце его жизни оставалось сделать последний шаг: признать отсутствие свободы воли всяких живых существ, включая человека, включая себя самого. «Пережитая нами революция есть итог не усилий отдельных личностей, а явление стихийное — не зависящее от человеческой воли, а такое же природное явление, как тайфун, набегающий на берега Восточной Азии». Это же non-doorship чистой воды! Подобным образом формулировали отсутствие свободы воли мастера адвайты и формулируют через детерминированность работы мозга современные нейробиологи, например, Роберт Сапольски, и не только в отношении революции, а применительно вообще ко всему.
Наличие интеллекта дает человеку возможность осознавать свои действия, в отличие от муравья, – дает возможность самообучаться. Но это не значит, что сама возможность такого самообучения как-то выскакивает из общей схемы имперсональной эволюции. В то же время, возможность осознавать эволюцию и свое место в ней открывает видение не только на тенденцию конкуренции, но и на тенденцию взаимопомощи, и видение необходимости постепенного перехода к сознательному приоритету последней в личных решениях. Сначала она осознается в себе самом, потом в ближайшем окружении, а затем постепенно программа кооперации распространяется на весь биологический вид, когда через возможность обучаемости продвигает культурную эволюцию. В отличие, например, от муравья, у которого есть только инстинкт, и которого научить чему-то невозможно. «Я вижу одно: нужно собирать людей, способных заняться построительной работой среди каждой из своих партий, после того, как революция изживет свои силы. Нам, анархистам, нужно подобрать ядро честных, преданных, не съедаемых самолюбием работников-анархистов. И если бы я был моложе и мог видать сотни людей, — конечно, так, как это следует, если хочешь подбирать людей для общего дела». Если убрать политический флёр, ясно видна идея обучения, коррекции программы поведения, распространения нон-эгоистичного знания от одного носителя ко многим.
«Сыровато, конечно, и есть некоторые вопросы, но в целом, интересно», – как-то излишне участливо произнес Кропоткин. Мне показалось, что Петр Алексеевич все еще испытывает некоторую неловкость за то, что недавно радикально перетряхнул мои нейронные сетки, и, внешне высказывая одобрение, старается как-то сгладить ситуацию.
Но злость моя давно прошла, я вспомнил «кто я» вспомнил, что мое «частицеподобие», «рожденная» обособленная сущность, всего лишь мое «эго», но сам-то «я» не рожден, а всегда существовал как волна, колебание, вибрация Единого, где ни о каких «обидах» просто не могло идти речи.
«Вот тебе и средневековый вольный город сознания! – сказал я вслух, поперхнулся и закашлялся. – Вы же одним ударом все его стены разнесли, князь. Как обороняться-то будем?». Петр Алексеевич дождался, когда мой кашель прекратится, потом сказал: «Всякое средневековье рано или поздно заканчивается, даже если оно было вольное, как у тебя. Обороняться не будем. Будем идти вперед, в Новое».
Комментариев нет:
Отправить комментарий